Живущий под кровом Всевышнего

Свящ. Димитрий Каплун

Несколько листов из «Открытого дневника в интернете».

Автобиографическая повесть

Что писать священнику в открытый для всеобщего обозрения дневник? Пустые и суетные сообщения помещать для всеобщего обозрения не хочется. Байки рассказывать - на это есть мастера иные. А осмысленные, о том, что по-настоящему волнует - требуют много времени, усидчивости, связности изложения. Но ведь в душе и уме накопилось много пережитого и передуманного, что, смею думать, могло бы быть интересно и другим людям. Мне самому всегда нравились произведения, в которых автор говорит о себе и о главном, что происходило в душе на протяжении его земной жизни. Таковы «Исповедь» Блаженного Августина, «Исповедь» Льва Толстого, прозрачно-исповедальная проза Германа Гессе, например, его «Степной волк». Интересно было сопереживать автору, видеть, как он ставит перед собой главные вопросы жизни, как мучается, ищет, находит выход (или думает, что нашел); интересен всегда был духовный поиск в душе человека - поиск не ради поиска, но ради обретения высшего смысла жизни. Поэтому я любил в юности и тяжеловесную прозу Леонида Андреева. При всей нарочитости и картонной искусственности стиля, Леонид Андреев безпощадно ставил перед собой главные вопросы жизни, или, как их еще называют – «детские», «проклятые» вопросы - о смерти, жизни, вере, человеке и любви. (Сам он ответа так и не нашел. Видимо, перестал по-настоящему искать, а начал манкировать и красоваться самим «поиском», своей мрачной популярностью. Мама его была церковным человеком и до самой его смерти уговаривала: «Сходил бы ты в церковь, Ленуша. Там так хорошо было. Крестный ход был. Вокруг церкви хирургов носили». Леонид Николаевич смеялся над оговоркой матери - "хирурги" вместо "хоругви" - да тем посмеиванием дело и ограничивалось.)

Вот поэтому задумал и я взяться за это хлопотное дело: описать, как все было у меня. Как впервые подумал о Боге, как встретил, как потерял, как искал, как нашел. Не то, чтобы я из себя был какой-то особенный. Мой опыт самый обыкновенный. Но, думаю, в этой обыкновенности - если о ней правильно рассказать - есть и польза для читателя. Вдруг кто-то уже наступает на те грабли, которые мне когда-то лоб разбили. Глядишь, и умный научится на моих ошибках, как я учился на своих…

+ + +

На Божий свет родила меня мама в Хабаровске, в 1967 году, и детство мое поначалу было безоблачным. Я тогда не знал имени Бога, не знал о существовании Бога, не веровал Богу - но, как я теперь понимаю - Он был повсюду. Он проникал мое детство и сделал его счастливым, несмотря на то, что на дворе была безбожная власть, за окном, на фабричном здании по советским праздникам вывешивали красный флаг -- однако, все мое раннее детство было переполнено Богом и Его благодатью -- потому что такую волшебную радость бытия, такой свет, такие особенные краски, такое солнце я впоследствии увидел только в Церкви -- но уже, как блудный сын, вернувшийся с покаянием к порогу Отчего Дома…

Поэтому все детство мое помню настоящей сказкой, по внутреннему ощущению сердца. Я безмерно благодарен за эти светлые годы своему дедушке и двум бабушкам, с которыми жили мы вместе со старшим братом на окраине Хабаровска, в районе Химфармзавода, на Красной Речке. Удивительно, что по сию пору -- это медицински-цементное слово «хим-фарм-завод» для меня звучит подобно музыке сфер, означая собой всю волшебную пору детства. Не так давно я наведывался в те края, где вырос -- и, конечно, не узнал их. Это уже другой мир, другие люди, другое время.

А тогда -- ну как передать радость бытия? Вот я, четырехлетний, стою под забором дома моей великовозрастной соседки, шестилетней Тани Новокрещиной, и ору, надсадно надрывая легкие, «Таан-я-я-а-а» -- на всю проселочную улицу, и опять – «Тааня-я-а-А», вызывая ее гулять, и так до получаса, и не понимаю, почему надо мной смеются соседи. Потом Танька выходит, и я ее спрашиваю, почему так долго не выходила, а она отвечает, что обедала. Или -- уже мне кричит «Диим-к-а-а!» друг детства, Колька Гречишкин, высовывая свою лохматую голову, как репку, над забором, а я спешу к нему, словно крестоносец в крестовый поход -- так как знаю, что новый день будет полон приключений, тайн, походов, побед и поражений.

Как передать радость бытия? Глубокое, чистое, пронзительно-синее небо, в глубине которого, кажется, напряженным звоном звенит от яркого света полуденное солнце, повсюду густая зелень, жара; мы крадемся на речку сквозь заросли горькой полыни и там, среди бетонных плит, укрепляющих берега, находим себе «Штаб». О, иметь Штаб - это дело значительное, важное; я думаю, что такую значительность, таинственность и важность никогда не обретали настоящие генералы, какими переполнялись мы -- забравшись под замшелые бетонные плиты, скрючившись в три погибели, рисуя на обрывке бумаги самое главное слово детства – «пароль».

Какой-такой «пароль» мы выясняли в безконечных играх детства -- я не знаю. Но факт остается фактом: разбившись на две группы, воюя друг с другом на палках, на мечах, захватывая пленных, мы требовали сказать "пароль", а захваченный сопротивлялся, молчал, терпел не очень страшные пытки -- но "пароля" никто так никогда никому не сказал. По-моему, его и не было -- этого пароля, зато вместо него была гнусная детская считалочка, которую пленный почитал счастьем выкрикнуть в лицо палачу: «Ах, пароль? - На горшке сидит король!» -- и дальше еще более скабрезным текстом про королеву, за что получал от зверских мучителей недюжинную порцию пинков и подзатылин.

Как передать радость бытия? Вот, я просыпаюсь ранним летним утром, когда все еще спят, но солнце уже взошло и повсюду разливает свой розово-нежный свет. Я сам удивлен, отчего я так рано проснулся -- на часах 4 часа утра, а повсюду уже светло. (Сейчас я думаю, что не могло быть летом светло в 4 утра, но мне так запомнилось). Я выбегаю во двор, всей грудью глотаю свежий утренний воздух. В саду стоят покрытые утренней росой тигровые лилии; кустарник крыжовника еще холоден и тенист после летней ночи; колодезный журавль поскрипывает, а рядом с холодным глубоким колодцем, словно бы спят белые оцинкованные ведра -- такие они неподвижные, холодные и покрытые росой. Розово-красные блики играют на листве деревьев. Я беру велосипед, вскакиваю в него и несусь по проселочной дороге -- окраина спит в зеленой прохладе рассвета; сквозь легкий утренний туман я несусь мимо спящих домов и мою душу переполняет настоящее счастье, настоящая радость жизни.

Детство, беззаботное детство, ты быстро кончилось! Собственно, беззаботная радость жизни стала иссякать, как только душа узнала соблазн греха. Конечно, маленький безбожник, я ведать не ведал, что такое грех, что означает это понятие. Знал только, что почему-то родители называют одни поступки плохими, а другие - хорошими. Отчасти, конечно, я и сам понимал, что бить животных или, например, обижать младших нехорошо, так как им больно, и они не могут сами себя защитить. Понимал также, что воровать нехорошо, так как этим ты лишаешь человека ценной вещи и причиняешь ему досаду. Но в более тонких вещах я не мог самостоятельно разобраться и принимал моральные правила взрослых за странную игру условностей.

Напрасно взрослые думают, что ребенок довольствуется простыми запретами "нельзя" и "можно", не пытаясь разобраться в причинах ограничений. Быть может, именно в детстве душа человека особенно рациональна во всем, что касается морали. Чуткая совесть развита в редком ребенке, а вот потребность в удовлетворении своих прихотей и капризов весьма высока у каждого. Поэтому любой запрет ребенок переживает как дерзкий вызов своему существу и не просто ждет, но жаждет от родителей разумных объяснений, почему ему запрещают жить и поступать так, как того желает его маленький умишко.

К сожалению, надо признать, что большинство родителей пасуют перед "детскими вопросами". Объяснить, почему нельзя курить - суровый отец еще сможет, водя перед носом ребенка прокуренным указательным пальцем, но вот почему нельзя лгать или изворачиваться, если за правду может грозить наказание - неверующие родители затруднятся дать внятный ответ.

Помню, как меня, шестилетнего, великовозрастные девчонки ради смеха научили матершинному стишку. Я разумеется не знал, что означают эти странные слова, которые я только в этот день впервые услышал. Но стих звучал так ладно, озорно и бойко, а уличная компания так неподдельно веселилась, когда я декламировал этот стишок, что я, дабы увеличить всеобщее веселье, стал радостно бегать по улице за старшими детьми, громко выкрикивая неприличную частушку. Но надо было такому случиться, что свидетелем этой безрадостной сцены в тот же день стала моя бабушка, возвращавшаяся с работы. Поймав своего маленького шута за руку, она тотчас устроила мне строжайший выговор, получить который было для меня тем обидней, что никакой вины я за собой не сознавал. Меня увели с улицы домой; я видел, что любимая бабушка на меня рассержена - но понять, за что я подвержен такой обструкции, никак не мог. Помню, что на следующий день я возмущенно жаловался другу Кольке на странных взрослых, которые, выдумав непонятные, совершенно безсмысленные слова - тут же наложили на них запрет, а детей-нарушителей этого запрета карают со всей родительской строгостью.

В моем детском мiре что-то покачнулось. До этого я не сомневался, что взрослый мiр устроен разумно и правильно, что мудрая бабушка может мне все объяснить, но после этого случая я стал догадываться, что и взрослые могут поступать несправедливо.

Только сейчас я могу оценить всю мудрость совета архиеп. Амвросия Харьковского, который пишет: «При обсуждении детских проступков не ограничивайте ваши замечания словами: "Как это стыдно или неприлично", а говорите чаще: "Как это грешно и страшно". Сколько сами понимаете силу греха, сколько сами боитесь его - пусть это будет написано на лице вашем. Ваша скорбь о проступке дитяти отразится в его сердце; ваше внушение, что вы отвечаете за его проступок перед Богом, заставит и его бояться той же ответственности. Тогда и ваше взыскание он примет как Божие наказание».

Действительно, понятия стыда или неприличности для ребенка - пустой звук. Единственный стыд для него - это быть осмеянным товарищами. Но вот если дитя уже знает о существовании Бога, то понятие греха для него наполняется глубоким смыслом - быть может, более глубоким, чем для нас. Одно дело, если взрослые пытаются внушить чаду страх перед условностями взрослого мiра, сами добра и зла не различая, и совсем другое -- если он начинает стыдиться оскорбить любящего и доброго Бога, давшего ему жизнь, одарившего его папой и мамой, и установившего Свои Заповеди, как крепкую изгородь от волка и злодея, пытающегося забраться в дом снаружи.

Но верующих детей сегодня мало, а тридцать лет назад было и того меньше. Ненаученные вере, здравому различению добра и зла, мы были выставлены перед лицом жестокого человеческого мiра, как нашкодившие щенята, которых безтрепетная хозяйская рука выбросила из дома на улицу, на суровый холод. Чему нас только не учили в школе! Учили любить дедушку Ленина и выбрасывать руку в пионерском приветствии, учили гордиться советской Родиной и ценить заботу партии и лично дорогого товарища Леонида Ильича Брежнева. Учили трудиться на субботниках, учили коллективизму, учили морали юных строителей коммунизма. Но никто из нас, ни взрослые, ни дети, не знали и не могли дать ответа на простой вопрос: "Зачем"? Зачем коммунизм, зачем коллективизм, зачем вся эта безсмысленная суета жизни -- если каждый человек навсегда смертен и умирает в одиночку? Мы, дети, безусловно, чувствовали, что официальная мораль, которую преподают в школе, о которой вещают простыни газет и черно-белые экраны телевизоров -- что эта мораль лжива и безсильна дать вдохновение не только для долгой жизни, но даже для мало-мальски долгой игры. Среди нас уже тогда не было пионерских или комсомольских активистов; для того, чтобы выбрать кого-то в классный «совет отряда» или, бери выше, в школьный «совет дружины», учителям приходилось увещевать, уговаривать мальчишек-отличников, предпочитавших увильнуть от общественных обязанностей, или обходиться кандидатурами скромняг-девчонок, которые безталанно, но покорно выполняли порученную административную работу. (Не здесь ли корень зла, что подросшие те мальчики ныне безбожно пьют водку, забив на весь мiр большой гвоздь безразличия, а их жены по-прежнему пытаются руководить семейными и общественными делами, не подозревая, что чем вдохновенней они играют неженские роли, тем острее их душевная женская боль?)

Ни наши родители, ни учителя, ни мы сами -- уже никто не верил в официальную мораль. Домашние высказывания взрослых о стареющем Брежневе, о партийных лозунгах, о съездах КПСС, отличались безпощадной циничностью; однако, все они исправно ходили на праздничные советские демонстрации и заставляли это делать нас. Никто из взрослых на моей памяти не выступил публично против того, что яростно обличал на собственной кухне. Если у них, во взрослом мiре, и была какая-то мораль -- то я рано начал догадываться, а чувствовать еще раньше, что имя ей -- лицемерие. И, разумеется, я был не одинок в своих догадках. Так чувствовали мы все. Душа ребенка светлей и чище души взрослого человека. И в ней гораздо громче, чем во взрослом цинике, звучит требование правды и справедливости. Ребенок требует от взрослого мiра, чтобы ему объяснили "Правила Добра", а в ответ слышит только невнятное бормотание об относительности и неоднозначности всего на свете.

И тогда ребенок сам пускается на поиски справедливой морали. Но сатана, радостно осклабившись, уже поджидает его во дворе со свитками своих, а не Божьих заповедей. В самом раннем возрасте на улицах русских городов сотни детей проходят эту зловещую катехизацию -- посвящение в "блатную мораль".

Такое «посвящение» проходили все мы. И тем удивительней, тем прекрасней и неожиданней оказался тот факт, что Господь, желающий спасения всякой человеческой душе, проявил свое попечение и о нас, погибавших во тьме коммунистического безбожия – коснувшись наших душ, каждого в свое время, Своей спасительной Десницей.

+ + +

С Богом я встретился внезапно. Точнее сказать, Он Сам неожиданно застиг, встретил меня, когда мне было 15 лет. Я запомнил, как это было. Стояли погожие майские деньки 1983 года. Я заканчивал 8-й класс средней школы и готовился к поступлению в Иркутское училище искусств. Была пора экзаменов, надежд; впереди рисовалось безоблачное будущее. Ни о Боге, ни о чем бы то ни было религиозном я не помышлял.

В те дни моя любимая бабушка, Анна Павловна, обратилась ко мне за маленькой услугой. Вытащив из-под глаженого белья в шкафу пожелтевший, сложенный вчетверо листок бумаги, она попросила меня переписать заново то, что было на этом листочке.

Развернув листочек, я увидел, что он покрыт мутными, расплывшимися от времени чернильными строчками, разобрать в которых что-либо было весьма проблематично.

-- Это одна очень сильная молитва, -- сказала мне бабушка, -- я читала ее, когда судили твоего брата. Помнишь, когда его чудом освободили из зала суда и дали условно.

Я помнил эту историю, но бабушка никогда не говорила мне о том, что она тогда молилась. Времена были хоть и застойные, но о своей вере люди предпочитали молчать даже со своими близкими.

-- Возьми, перепиши. Она мне всегда очень помогала!

Я согласился и сунул листочек в карман, еще не зная, что меня ожидает.

Дома я расположился на широком подоконнике, на южной стороне, напротив лучей после-грозового заходящего майского солнца, и стал потихоньку разбирать чьи-то древние чернильные каракули. Что это за молитва, что это за странные слова, что это за речения -- я совершенно не понимал, но только пока переписывал буквы, стараясь не ошибиться, вдруг почувствовал, что что-то странное, доселе неиспытанное происходит с моей душой. Пока я продвигался по древнему тексту, душа вдруг стала как-то подниматься, восходить, наполняться неведомым, невесть откуда взявшимся внутренним воздухом. И чем дальше я писал, тем больше меня захватывало это новое непонятное чувство: такое, будто ты стоишь на вершине высокой горы, а перед тобой открываются все новые миры, облака, звезды. И когда я добрался до строк: "Яко на Мя упова, и избавлю и; покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его; с ним есмь в скорби, изму его и прославлю его; долготою дней исполню его и явлю ему спасение Мое." -- то мою душу переполнило счастье, радость и несомненное знание: "Бог есть, Он передо мной и Он хочет моего спасения".

Кто такой Бог, какого спасения Он хочет -- я тогда не знал, и не мог еще знать. Но застигнутый врасплох этой радостью, этим открытием, этим откровением -- я не в силах усидеть дома, сорвался с подоконника и ринулся на улицу -- и ходил, бегал, ходил безпрестанно по залитым солнцем майским улицам, по лужам после грозового дождя, по мокрому асфальту, вдыхая запах свежей листвы, дождя и деревьев, с одной этой мыслью, этой радостью, этим открытием -- "Бог есть". Но самое интересное, что каким-то неуловимым образом в эту первую встречу я, нехристь, узнал Бога, как Христа, как Иисуса Христа. До крещения оставались еще долгие годы сомнений, книг, вопросов -- но тогда, я помню, сразу странным образом отождествил для себя эти два Лица -- Бога и Христа.

Вот такая была Встреча.

Позже я узнал, что молитвой той был 90-й Псалом Давидов "Живый в Помощи Вышняго". С тех пор я всегда советую ее читать всем ищущим Бога людям, троекратно, регулярно, дважды в день -- утром и вечером. Так как знаю -- молитва эта никого не подведет..

Есть сила благодатная

В созвучье слов живых,

И дышит непонятная

Святая прелесть в них.

После той молитвы, 90-го Псалма, на которую отозвался Господь, я стал верующим человеком. (Впрочем, "верующий" тут сказано слишком сильно, я стал верящим -- и только). Но мне было 15 лет, и я ровным счетом ничего не знал о Боге. Я не читал Библии, не знал Евангелия, все мои сведения об Иисусе Христе были почерпнуты из атеистической литературы в стиле Емельяна Ярославского и Лео Таксиля. Поэтому, ощутив призывающую благодать Божию, я проснулся, я стал искать Бога, но, не имея достаточных сведений о Нем, непременным и необходимым образом я должен был заблудиться.

И я заблудился.

Моя проснувшаяся религиозность знала только то, что Бог -- есть. Но кто Он, каково Его Имя -- мне было неведомо. О том, что Он Личность, Творец я не знал, а уж о том, что Он есть Бог Авраама, Исаака и Иакова, я не мог даже догадаться. Единственной связующей нитью меня с Ним был 90-й Псалом (хотя я не знал даже, откуда он взят и как называется). Поэтому я стал молиться этим псалмом во всех житейских затруднениях, не понимая даже толком к Кому, к какому Богу я этой молитвой обращаюсь.

Молитва помогала. Я ее даже переписал и вшил в рукав рубашки по совету одной знакомой. Но тут я обнаружил странную вещь: когда я ходил "с псалмом" куда-нибудь, в художку, "на школьный вечер", к друзьям -- со мной начинали происходить какие-то непонятные вещи. События и люди вдруг вплетались в канву странного спектакля совпадений, в котором явно была какая-то логика, но чей смысл я никак не мог разгадать.

Например, совершенно разные люди, встречаясь со мной в разных концах города, повторяли мне одну и ту же фразу с одинаковой интонацией не два, не три, а несколько раз; отчего я потихоньку стал чувствовать себя не очень хорошо -- так как чувствовать себя зрителем в театре, где живые люди выступают, как марионетки, ведомые неизвестным тебе режиссером -- очень неприятно. Я не понимал, то ли я зритель в этом театре, то ли такая же марионетка; я не знал, кто тянет за ниточки, уходящие ввысь; почему люди произносят эти фразы или делают нечто не по своей воле, а по воле кого-то другого, сами об этом не подозревая. Было ужасное чувство. Самым ужасным стало то, что, испугавшись, я перестал носить "90-й псалом" вшитым в рубашку, а странности в моей жизни не только не прекратились, но чрезвычайно усилились...

Я сейчас немного путаю время, так как события тех, юношеских дней происходили не один месяц, а заняли несколько лет. Твердо помню только, что именно с того времени, как я прочел 90-й Псалом, в мою жизнь вошли воздействия духовных сил, о которых я раньше не имел никакого понятия. Это сейчас я понимаю, что я тогда был некрещеным, неверующим во Христа юным грешником, который своими нелепыми молитвами, соединенными с очень праздной и легкомысленной жизнью и всеми пороками юности, не мог не вызвать у бесов желания "позабавиться" надо мной. Но в ту пору я и не подозревал о существовании злых духов, считая их чем-то вроде персонажей гоголевских сказок, которые ко мне не могут иметь никакого отношения. Как же я глубоко заблуждался.

Но тут нужно по порядку.

+ + +

Одновременно с пробуждением религиозного чувства во мне, я стал выходить во взрослую, самостоятельную жизнь. Я уехал из дома в 16 лет, поступив в Иркутске на художественное отделение училища искусств. Надеюсь, читатель поймет, что такое -- в 16 лет оказаться за тысячи километров от родного дома в общежитии, в разнородной компании юных и не очень художников, помятых жизнью и не очень музыкантов и артистов. Сказать, что обстановка артистической "общаги" была просто развратной -- это значит несправедливо оклеветать моих тогдашних друзей. Разврат -- это во всех рабочих общагах страны, это что-то такое унылое, мрачное: пьянка, мордобой, наркотики, блуд. А в среде артистов и художников разврат был другой: умственный, душевный, "творческий", и, значит, наиболее опасный. Я до той поры еще никогда не попадал в такое средоточие людей ярких, необычных, творческих, увлекающихся. Зажечься этой жизнью, увлечься "богемой" -- кто бы смог удержаться, чтобы не нырнуть в эту, такую интересную, загадочную, фантастическую глубь, позабыв обо всем? И я нырнул.

Я был очарован этими новыми, удивительными людьми. Один потрясающе писал картины, другой потрясающе играл на инструменте, третий "задвигал" ошеломительные идеи, четвертый проповедовал буддизм, пятый декламировал стихи. Мне казалось: вот это да! вот это жизнь! Учиться мне не сильно хотелось, больше увлекал сам процесс общения, игры, каких-то "сейшенов", сопряженных, разумеется со всякими видами блуда и опасных развлечений. Чем это все оборачивается, изнанку этого "праздника жизни" я, конечно, не сразу узнал. А изнанка была ужасна..

Посреди этого фейерверочного житейского балагана то и дело раздавались ужасные известия: один полез в петлю, другой спрыгнул с балкона, третий попал в психбольницу, четвертого "за наркотики" разыскивает милиция.

Вспоминаю о сломанных судьбах того, "иркутского" периода: Вадим Коврыга, Лева Паршенцев, Сергей Киселев.

Лев Паршенцев. Учился он на художника в Иркутске. Было ему в 1986 году лет так 28. Увлекся Востоком. Поехал на Алтай Шамбалу искать. Там он, накурившись алтайского гашиша, увидел НЛО, после чего у него окончательно сорвало крышу (другого слова не подберу). Выбросил свой паспорт и военный билет, вместо них нарисовал в блокноте свою физиономию шариковой ручкой (очень похоже) и показывал всем милиционерам. Впоследствии исчез в просторах Советского Союза. Последний раз его видели по телевизору где-то в степях Средней Азии, где он пытался забрать микрофон у репортера, рассказывая какую-то безумную историю про Рерихов и третий глаз.

Жаль было Леву. Где-то он сейчас?!

Сергей Киселев – еще один друг-художник, распрощавшийся со здравым рассудком на волне увлечения Рерихами и наркотиками. Впрочем, другом он мне не был, так как обгонял меня, восемнадцатилетнего, возрастом на десять лет. Светло-рыжий бородач, могучий халтурщик, разрисовывавший снегурочками почти все витрины иркутских магазинов накануне новогодних праздников. Учился он на керамическом отделении, любил зашибить деньгу и выпить на широкую ногу.

Бесы подкрались в виде «олдового» хиппаря-наркомана Валеры по прозвищу Хип, музыканта. Хип играл на индийском ситаре, носил белое исподнее солдатское белье в качестве повседневного и повсюду толковал о расширении сознания, Рерихах, Вивекананде и проч., сдабривая свои проповеди бурятской анашой. В середине 80-х среди артистической богемы Сибири это шло на ура.

Валера Хип поселился в одной комнате артистического общежития вместе с Сергеем Киселевым. Поначалу наш рыжий бородач крепился, отгоняя от себя индийских духов русским пьянством, но все же не выдержал, перешел поначалу с водки на коноплю, а потом с новогодних снегурочек на гималайские пейзажи.

О чем там Валера проповедовал, в точности я не знаю. Но Серега повредился в уме серьезно. Он тоже одел белое исподнее, взял в руки дудочку и долгими сибирскими ночами ходил по комнатам и коридорам художнической общаги, наигрывая идиотские мелодии, заходя в любые двери, сардонически улыбаясь и ни с кем не разговаривая. Как потом оказалось, он думал, что читает чужие мысли.

В один из дней, когда он раскрасил ядовитой синей "ФЦ" стены и потолок в своей комнате, за ним приехала скорая и увезла в психбольницу. Он уже никого не узнавал.

Появился он на нашем горизонте с лишком через два года. Попросился у коменданта общежития в комнату для гостей, остался в ней на ночь и... исчез. Дверь в комнату взломали. Она была залита кровью. Сереги в ней не было.

Больше о нем ничего не известно…

Вадим Коврыга по прозвищу "Ганс". Сборник его стихов можно найти в сети. С ним мы дружили. Глаза у него всегда тревожно смотрели из-под бровей, примерно как у Харрисона Форда, голливудского актера. Вадим приехал в Иркутск из Братска поступать на факультет журналистики, проучился полгода, бросил. Его тоже погубили наркотики и богемное праздношатание.

Иркутск -- вообще город художников и артистов. Рядом мистический исполин Байкал. Вадим возвращаться домой не захотел, продолжать учебу тоже, увлекся пением в каких-то левых панк-группах, «сейшенами», студенточками, «колесами». Мне в то время уже обрыдла такая жизнь, я собирался жениться и с "Гансом" наши дороги стали расходиться. Одна из последних встреч была ночью в какой-то художественной мастерской. Вадим показывал крестик, который он по-сатанистски перевернув вверх ногами нацепил себе на шею.

Я не был еще христианином, но меня передернуло от омерзения.

-- Что это? Зачем ты так крестик носишь?

-- Ты не понимаешь, Димыч! Ты просто не врубаешься! У меня такие кайфы идут, когда я так крест ношу!

Я только пожал плечами.

"Кайфы" у него продолжались недолго. Года через два, в пустой иркутской квартире Вадим повесился. Хозяйка, у которой он снимал жилье, даже не знала его имени. Обнаружив труп спустя две недели после самоубийства, она сообщила милиции, и Вадима похоронили, как бомжа, под номером.

Разыскивать Вадима взялась мать. Приехав из Братска, она добилась разрешения вскрыть безымянные могилы и обнаружила сына в одной из них, опознав его только по синей куртке.

В интернете можно прочитать рассказ сибирского писателя Сергея Анисимова "Партизаны подпольной луны" о Вадиме и о нашей тогдашней жизни. Вадим там выведен под именем Влада…

Вспомню здесь еще об одном иркутском художнике с почти сломанной судьбой, который, впрочем, сумел преодолеть свое несчастье: Сергей Поползин.

Сейчас он живет в Австрии и пишет картины, будучи абсолютно слепым. А слепоту свою приобрел в Иркутске во время дружеской пирушки. Захотелось как-то пьяным друзьям-художникам поиграть в "русскую рулетку". Завалялся у них, понимаете, револьвер без дела. И вот Сергей, расстреляв обойму из этого револьвера в потолок, стал крутить барабан с одним патроном у своего виска и щелкать курком. Раздался, естественно, выстрел. С окровавленной головой Сергей рухнул на пол.

Приехала милиция, скорая. Осмотрели лежащего на полу и сочли мертвым -- кто же после такой раны оживет?! "Труп" привезли в больницу и отправили в морг. А Сергей в морге ожил.

Пуля каким-то счастливым случаем так прошла сквозь височную область и надбровные дуги, что не задела мозг, а повредила только зрительные нервы. Сергей потерял зрение.

Впрочем, не сдался и продолжил рисовать. Впоследствии это ему принесло некоторую известность -- слепой художник, это вам не шутка. В интернете можно легко найти о нем сведения..

Рассказал я эти истории для того, чтобы читатель мог составить себе представление о том богемном угаре, где актерская поза равнодушно соседствует со смертью, в котором пребывали да и поныне пребывают многие молодые художники и артисты. И я, тоже находясь посреди этого чада и дыма, не имел никакого определительного знания об окружающем мiре, ничего обнадеживающего, кроме одной нити, тонкой паутинки, связывавшей меня с Богом, нити, которой я единственно мог доверять -- 90-му Псалму.

И помню, находясь в растрепанных чувствах, весенней ночью 1985 года, на пятом этаже общежития Иркутского училища искусств я помолился Богу так:

-- Господи! Я ничего не понимаю в этой жизни. Я не знаю ничего о том, кто я, зачем я живу, в чем смысл моей жизни. Господи, я прошу тебя об одном: выведи меня на путь, которым следует идти. Выведи меня на правильный путь. Наставь меня на правильный путь.

Я молился горячо, даже отчаянно, и потом трижды, почти как заклинание, прочел 90-й Псалом. И почувствовал извещение в сердце, что моя молитва услышана.

Уснул, и мне приснился сон.

+ + +

Читателей я предупреждаю заранее, что снам верить нельзя. Редкий, очень редкий сон может быть от Бога. Вообще, верующий в сны подобен гоняющемуся за тенями; верить в сны и толковать их по сонникам -- это суеверие. Но из Священного Писания и свидетельств отцов известно, что в исключительных случаях, ради спасения человека, Господь посылает вещие сны.

Это был как раз тот исключительный случай; сон оказался вещим.

Мне приснилось, будто в Иркутск приехал известный гипнотизер-иностранец с помощницей. Был он весь холеный, в стильном темном костюме, с тростью и с сединой в стриженой бороде. Вокруг него сразу образовался ажиотаж, толпа поклонников и поклонниц, любопытствующих, корреспондентов; и я оказался в этой толпе. Помню во сне, чувство тщеславия дергало меня; я хотел обратить на себя внимание этого известного человека. И я добился "успеха". Известный иностранец-гипнотизер обратил внимание на меня и говорил со мною. Мне это очень польстило. Потом ко мне подошла его помощница, и предложила принять участие в опытах "профессора".

-- Он ставит опыты на сознании! И предлагает вам принять в них участие.

Я с радостью во сне согласился.

Девушка мне сообщила адрес, куда следует придти, и вот уже сменились декорации, и я помню себя стоящим на лестничной площадке перед квартирой "профессора". Стою, давлю на кнопку дверного звонка, но мне никто не открывает. Я толкаю дверь и обнаруживаю, что она открыта. Вхожу, медленно пересекаю прихожую и оказываюсь в первой комнате. Это, видимо, зал; он залит солнечным светом и из него ведут два выхода -- один на балкон, другой в спальню. Балконная дверь распахнута, и над ней колышется в легком летнем ветерке нежная белая тюль. Ни в комнате, ни на балконе никого нет. Я удивлен и расстроен, почему меня никто не встречает.

В поисках хозяина я миную первую комнату. Но уже пороге спальни останавливаюсь, пораженный отвратительным и мерзким зрелищем, которое открывается моему взгляду.

В спальне вокруг маленького переносного телевизора, я вижу, сидит с десяток маленьких мерзких уродцев, совершенно голых, покрытых жабьей пупырчатой кожей, с уродливо развитыми громадными головами и половыми органами и, затаив дыхание, якобы смотрит какую-то передачу. Вокруг них на полу валяются гири, гантели и еще какие-то спортивные принадлежности.

Опешив от этого зрелища, я решаю потихоньку удалиться из проклятой квартиры, пока гнусные создания не заметили меня. Медленно разворачиваюсь, чтобы скрыться, -- и тут мне в спину, словно град камней камней, ударяет оглушительный, дикий, утробный хохот и рев этих маленьких, омерзительных тварей. Я понимаю, что они давно заметили меня, и выжидали только удобного момента, чтобы наброситься и вцепиться. Я бросаюсь бежать, но визжащая и воющая ватага уже схватила меня за ноги, вскочила на спину, повисла на руках. За ними в комнату выкатываются гири и гантели.

-- Погиб... -- мелькает мысль.

Но тут мой взгляд падает на окно, за балконную дверь. И я вижу, что за развевающейся тюлью, на балконе стоит хозяин квартиры и в профиль, хищно кося взглядом, наблюдает за моей участью.

И тут мое сознание озаряет спасительная догадка: "Это неправда! Это всего лишь гипноз! Он всего лишь пытается загипнотизировать меня!"

Я останавливаюсь и во сне пытаюсь напрячь волю, чтобы сбросить с себя путы морока. Каким-то неимоверным усилием, связанным с внутренним воплем и горячим обращением к Богу, мне удается это сделать. Я чувствую, как цепкие лапы тварей ослабевают, они падают с меня и -- о чудо! -- вовсе растворяются и исчезают в воздухе.

Я удивлен, обрадован и одновременно немного обижен на гипнотизера, что он вот так, без спросу, сразу начал свои "опыты на сознании".

Я бросаюсь к нему, чтобы сказать: "Смотрите, вот видите, у вас не получилось!" -- но от бывшей любезности "профессора" не осталось и следа. Он сух, не хочет со мной говорить, поворачивается и исчезает.

-- Что за дела! -- я удивлен и сильно раздосадован на гипнотизера.

Наконец, сон мой завершается третьей, последней частью. Я оказываюсь приглашенным на последний вечер гипнотизера, созванный в ознаменование завершения его гастролей. Вечер этот в присутствии многих гостей напоминает собой что-то вроде бала. Проходит он в одной из художественных мастерских училища, но мастерская во сне разрослась, приобрела огромные размеры, люстры, анфилады и вместила в себя столы, музыкантов, место для танцев.

Я пришел на этот вечер с девушкой, моей подругой.

Знаменитый "профессор" мне уже сильно неприятен. Достаточно только повода, чтобы я высказал ему все, что думаю, по поводу его зверских "опытов". Повод такой вскоре предоставляется. Гипнотизер позволяет себе произнести что-то насмешливо-оскорбительное по поводу моей спутницы в присутствии всех гостей.

Возмущению моему нет предела. Как он смеет оскорблять девушку?! Я бросаю ему в лицо чуть ли не вызов, чуть ли не перчатку, требую извиниться, а, когда этого не происходит, ухожу в негодовании вместе с девушкой. "Профессор" хищно улыбается мне вслед.

Мы спускаемся по лестнице; я бросаю окурок на выходе (тогда я курил). Окурок внезапно вспыхивает, огонь перекидывается на лестницу; и в мановение ока пламенем оказывается охвачен весь дом.

Мы выскакиваем на улицу, но улица тоже вся в огне. Пылают даже силуэты далеких новостроек на горизонте.

После минутной паники я говорю себе:

-- Постой, это не может быть правдой. От этого окурка не могли загореться далекие дома. Это опять гипноз!

Я останавливаюсь, вновь уже знакомым усилием напрягаю волю и обращаюсь к Богу.

Пламя начинает спадать. После нескольких минут от мнимого пожара не остается и следа.

С той самой девушкой, с которой я был на прощальном вечере у гипнотизера, мы идем в сторону далеких новостроек навстречу поднимающемуся солнцу...

+ + +

Вот такой приснился сон. Пресыщенному читателю мистических рассказов он может показаться надуманным, и особенно финал его -- представиться литературным, но я в нем ничего не приукрасил, не прибавив ни одной детали "ради красного словца". Однако, насколько сон был фантастичен, настолько страшной оказалась реальность, когда это вещее сновидение стало сбываться. Сбываться, словно по нотам...

Поначалу я даже позабыл про этот сон. Погружаясь в рассеянную жизнь, я, семнадцатилетний, грезил, что, вот, стану известным художником, писателем, поэтом, и соответственно мнил о себе, а на деле был всего лишь не самым успевающим студентом провинциального художественного училища с полным отсутствием работоспособности, склонным лишь праздно, безнравственно и весело проводить время в компании нетрезвых товарищей. Отсутствие учебных успехов с лихвою компенсировалось юной самонадеянностью, обилием планов на будущее, какими-то "левыми" артистическими проектами, которым никогда не было суждено воплотиться дальше воздуха над пивным столиком. Но в душе нарастало чувство трагической черной пустоты. Не имея устоявшихся взглядов на жизнь, не обладая знанием людей и общества, не имея за душой ничего, кроме мелкого тщеславия, я, тем не менее, страстно желал проявить себя, обратить на себя внимание, добиться успеха на поприще искусства.

Можно сказать, я добился своего. Внимание на меня обратили. Но не люди, а злые духи. Так начал сбываться мой сон.

Я даже не понял, что неуловимо изменилось вокруг. Но "странности" вдруг обернулись неприятностями. К началу второго курса училища, я вдруг стал словно "заговоренным" неудачником. Если должна была произойти какая-нибудь неприятность, она обязательно случалась со мной. На меня постоянно нападали хулиганы; в поездках всегда доставалось худшее место; если я попадал в больницу, то соседями по палате непременно бывали какие-нибудь бывшие убийцы или педерасты, а не добропорядочные граждане. Мне вдруг стало казаться, что кто-то хочет намеренно свести меня с ума, провоцирует на то, чтобы я стал искать некую бредовую логику в событиях, между собою не связанных. О существовании злых духов я тогда не знал, но точно на своей шкуре почувствовал, что за этим видимым миром существует какой-то невидимый мир, который активно и злобно вторгается в мою жизнь.

Мне, можно сказать, повезло, что я всегда был человеком общительным и не замыкался в своих переживаниях (а то спятить можно было на раз). И все мои товарищи, внимание которых я обращал на происходившее, подтверждали: "Да, точно, Димыч, происходит нечто непонятное. Мистика какая-то". Потом я приведу подробные примеры таких случаев. Поначалу это даже радовало мое тщеславие: "смотри-ка, что с тобой творится". Но поскольку со мной "творились" исключительно неприятности и несчастья, то радость быстро испарилась, а осталось недоумение -- что же это происходит со мной? должен же быть в этом какой-то смысл?

Я начал искать в книгах. Не может быть, думал я, чтобы из такого количества людей кто-то не имел подобного опыта? Этот опыт должен быть уже описан и назван.

И, наконец, поиски увенчались успехом. Я наткнулся на искомое...

На последних страницах автобиографической "Поэзии и Правды" у Гёте я обнаружил описание подобного опыта. Описание было скудное, в несколько абзацев, но я понял, что Гете описывает похожее, -- то. что происходило со мной. Гёте называл это явление "демонизмом".

Будь рядом со мной в те годы хоть кто-нибудь из православных, он бы описал это явление еще более ярким и емким словом -- "бесовщиной". Но рядом со мной тогда не обрелось никого из православных христиан, кто бы мог мне это объяснить, а духовной литературы в советское время нельзя было отыскать в большом городе, как говорят -- "днём с огнём".

Что мне делать с этим "демонизмом" -- я решительно не знал. Долго ли будут продолжаться мои мытарства, чем закончатся, я не ведал, но на душе копился такой черный и отчаянный мрак, что я инстинктивно верил -- свет в конце тоннеля все же есть, и он не окажется светом мчащегося тебе навстречу поезда.

Учебу я совсем забросил, и меня исключили из училища. В конце концов, я стал бомжевать, так как возвращаться домой, к матери, в ненавистный доселе город Комсомольск не хотел, а в Иркутске все же были товарищи, знакомые и какое-то подобие "творческой" жизни -- выставки, обсуждения, концерты, пьянки-гулянки и пр.

Как я выжил тогда -- без родных, без работы, без прописки и без гроша в кармане -- для меня это до сих пор остается загадкой. Но велика всё же сила товарищества на Руси!

Друзья не дали мне пропасть. У одного я ночевал, другой меня кормил, у третьего я занимал деньги, которые по сей день не сподобился вернуть. Они не обижались -- и я теперь с благодарностью вспоминаю о них и верую, что Господь за их доброту воздаст им сполна и спасет их души.

И наконец, совершились события, которые были явлены мне во второй части сна. Первая, -- как, я надеюсь, уже понял читатель, -- означала мое "знакомство" с силами зла, с бесами, которые всегда привлекают людей через обещание чего-то интересного, богатого, творческого, играя на мелких человеческих страстях и предрассудках, -- тщеславии, сребролюбии, искании власти -- и всегда обманывают, вовлекши в пропасть, бросают и насмехаются над несчастным искателем земных преимуществ.

+ + +

В бродячей жизни я достиг самого дна, общаясь с личностями, настолько выброшенными из потока средней обывательской жизни, что даже диву давался. Проститутки, наркоманы, уголовники, и здесь же художники, музыканты, актеры -- вот был круг моего общения. Разговоры о смысле жизни, о поисках чего-то главного, и тут же блуд, пьянка, наркотики, мошенничество -- составляли основу бытия нашего круга. Жизнь большинства людей мне представлялась какой-то невозможной и унылой -- ну как это можно, изо дня в день, одинаково, с утра до вечера, вставать, одеваться, идти на работу, возвращаться к семье и детям -- серо, буднично, одинаково? Должен же скрываться за этим какой-то смысл?

А если смысла нет? -- то не лучше ли сюда, к проституткам и наркоманам, хотя бы разнообразно и весело прожигающим свою жизнь, вместе с чтением стихов и слушанием песен? И в этом мороке, мне грезилось, -- вот-вот, -- я пойму что-то главное, важное -- что восстановит всё и вернет моим действиям и самому существованию ценность и смысл.

Но время шло, и я начал прозревать, что в шумной богемной и бродячей жизни не может быть никакого особенного смысла. Надобно было возобновлять учебу. Я решил восстановиться в училище. На душе было очень скверно из-за отсутствия всяческих перспектив, ощущения собственной никчемности и одиночества.

Перед тем, как пойти на собеседование с дирекцией училища, я решил несколько дней потратить на реабилитацию собственной внешности от последствий длительного "хиппования". Нужно было постричь длинные "хайры", помыться, постираться и отоспаться, дабы приобрести более-менее приличный вид. Для реализации этого намерения я нуждался в "свободном флэте" -- пустующей квартире с ванной и горячей водой и желательным отсутствием хозяев из числа старшего поколения. В крайнем случае, подходила жилплощадь с предками, доброжелательно настроенными к молодым, волосатым и грязным хиппи.

Помочь мне в этом вызвался недавний товарищ из числа местных иркутян, Влад-саксофонист. Маленького росточка, со светлыми вьющимися волосами, глазами чуть навыкат, сиплым высоким голоском он живо напоминал тот тип маленького, нагловатого французского птенчика-хулигана, что часто в то время мелькал в фильмах с участием Делона и Бельмондо. Влад учился на музыкальном отделении, выдувал разные звуки из своего кривоколенного духового инструмента, а в свободное от учебы время водил дружбу со всякими длинноволосыми проходимцами, вроде меня. Совсем уйти из дома в хипповскую "систему" ему не позволяла строгая мать и увесистый кулак отчима, но он тешил себя надеждой, что после армии он сможет, наконец, зажить самостоятельно. Любимыми словечками Влада были "старичок" и "чувачок".

-- Послушай, старичок, все нормально, -- пел он своим сиплым тенорком мне в ухо, приглашая к себе домой -- мои предки не будут против. Денька два перекантуешься и будешь в норме, старичок.

Я чувствовал, что Владу приятно по-дружески пригласить меня в гости и не мог отказаться.

Лучше бы я не пошел. Но если Господь хочет кого-то наказать, Он лишает его разума. Разума у меня в то время было ни на грош, да и сейчас немногим прибавилось...

Восстановиться в училище для меня было тогда насущной необходимостью. Я как раз вошел в тот первый самостоятельный возраст, когда юноша постигает так называемую "правду жизни". О том, что эта "правда" на самом деле не правда, а ложь, я узнал и понял гораздо позже. Но многие с этой впервые открытой "правдой" проживают всю жизнь и сходят с ней в могилу.

"Правда жизни", открытая мной, состояла в том, что человек есть существо случайное, (случайно рождается, случайно умирает) никому не нужное и космически-одинокое. Нет настоящих друзей, нет верных жен, нет ничего устойчивого в мiре, на что можно было бы положиться. В этот мой юношеский экзистенциализм как-то не входила идея Бога и "демонизма" -- но я и не пытался их примирить. Бог оставался где-то далеко, Его для меня "почти не было", а "бытовой демонизм" я списывал на абсурдную игру случайностей, на некое безличное зло, царящее в этом кошмарном и уродливом мiре -- каким мне представлялась Вселенная, а на самом деле был я сам.

Исходя из этой жестокой "правды жизни", я понял, что мне нужно учиться. Нельзя, сложив ручки, плыть по течению. Нужно предпринимать какие-то усилия, бороться против обстоятельств -- с тем, чтобы хотя бы "составить себе имя", как-то "реализовать себя" -- и прочие безумные глаголы. Если опустить руки, говорил я себе, то ты просто умрешь, тебя забудут, ты станешь никому не нужен -- и зачем тогда эта жизнь, зачем ты приходил на свет?

Поэтому, поселившись у Влада, я в первую очередь, привел себя в порядок, умылся, почистил свой костюм с жилеткой, и направился на беседу с завучем Черновой.

Фамилия завуча училища искусств соответствовала ее облику. Она одевалась в темный костюм, волосы красила в черный цвет, была строга и ее недолюбливали студенты. Ходили легенды, что ее неоднократно подписывали на журнал "Свиноводство", а однажды даже затащили ночью в кабинет черный гроб, отчего у завуча стало плохо с сердцем. Не знаю, было ли это правдой, во всяком случае, мне она ничего плохого не делала; однако боялся я ее сильно.

Чернова согласилась меня принять. Она пригласила еще одну молоденькую преподавательницу, и ее присутствие, видимо, низвело на меня некоторое вдохновение.

О, как я говорил! Целый час безконечного словоизлияния, в котором я описал свои поиски, свои творческие планы, свои неудачи, произвел на моих слушательниц большое впечатление. Они слушали, раскрыв рот, и в конце беседы Чернова, видимо расположившись ко мне, произнесла слегка назидательным, но заметно потеплевшим тоном:

-- Что ж, Дима, я рада тому, что мы с тобой поближе познакомились. Я не против того, чтобы ты восстановился в училище и продолжил свою учебу.

Ох, как я был счастлив! После бродячей жизни, после каких-то безсмысленных поисков неизвестно чего вновь обрести твердую почву под ногами, перспективу, однокашников! и, наконец, жилье! -- нашу любимую художническую общагу, куда я теперь получал законное право входить -- входить своими ногами, приветливо здороваясь с вахтером, а не пробираться тайком через окна женского туалета второго этажа, опасаясь встречи с комендантом.

(Ох, и опасное это дело было - пробираться в нашу общагу. Один хороший парень, -- играл на трубе -- прямо погиб, забираясь на второй этаж по водосточной трубе. Комендант намазал солидолом водосточные трубы и не выдержал карниз -- парню не за что было ухватиться, и он упал навзничь, затылком на холодный асфальт общагинского двора. От удара сдвинулась крышка черепа и через три дня он скончался в реанимации. А я его имени даже не помню. Николай? Серега? Саня? -- Упокой, Господи, его душу!)

Как только я получил "вид на жительство" в общежитии, я пришел туда радостный, счастливый, встретился с друзьями -- вот, на законных основаниях восстановился, поселился, получил белье -- живи и радуйся. Я не мог прийти в себя от нахлынувшей радости. Я опять учусь. Вот здорово. В жизни появлялась перспектива. На свежих простынях, на чистых наволочках, закинув руки за голову, я почти всю ночь промечтал о будущей жизни. Но не может быть, думал я, чтобы удача вот так, запросто, посетила меня -- закончится бродячая жизнь, начнется что-то новое, осмысленное -- не может быть. И действительно, одна ночь только была у меня, как поется в песнях, одна только ночь!

На следующее утро, проснувшись в общежитии, как законный восстановленный студент, я первым делом поспешил в училище. Нужно было забрать какие-то документы, где-то расписаться. Я сел в троллейбус, вышел на одну остановку раньше, чтобы, радостный, подольше прогуляться по ранним осенним тропинкам, по опавшим листьям, подышать этим прозрачным, хрустальным воздухом сентября. И тут навстречу мне "совершенно случайно" попался Димка Мирошников, художник-керамик, мой давний закадычный знакомец. Был он весь чернявый, медлительный, с короткими пальцами -- похож на медвежонка.

-- А я тебя в гости жду, -- сказал он задумчиво -- Приезжай.

А жил он, надо сказать, в Усолье-Сибирском, городе-спутнике Иркутска -- три часа на электричке.

-- Да ты чего, Дима, -- сказал я, -- я теперь опять студент, мне на учебу нужно каждый день ходить.

-- Ну, как знаешь, -- ответил Димка, -- в Иркутске я до вечера, на последней электричке вернусь.

Зачем он мне это сказал, Бог весть. Но эта встреча, конечно, оказалась совсем не случайной.

+ + +

Едва я зашел в училище, как обстановка в нем показалась мне чрезвычайно подозрительной. Казалось, в воздухе нависло ощущение тревоги и беды. Быстрым шагом я поднялся на второй этаж, и едва поднял голову, как увидел директора, свесившегося с перил лестницы и кричащего куда-то вниз, секретарю:

-- Каплуна из приказа о восстановлении вычеркните, немедленно!

Я опешил. Хотел было поспешить наверх, чтобы расспросить о причинах, как внезапный толчок в грудь чуть не сбил меня с ног. Чьи-то сильные руки схватили меня за запястье, и какой-то крепкий мужик поволок меня вниз, прочь из помещения и уже на улице силой запихал меня на заднее сиденье легкового автомобиля.

Захлопнул за мной дверь, сам сел на водительское место и обернулся, злой, раскрасневшийся, коротко стриженный, с борцовскими усами, готовый вершить правый суд. Рядом с ним на переднем сиденье я увидел светловолосую, крашеную женщину. В ней я узнал мать Влада-саксофониста, в доме которой я провел несколько дней. Мужик за рулем, соответственно, был его отчим. Его я видел впервые.

-- Так, молодой человек, -- мать Влада обернулась ко мне, и взгляд ее не предвещал ничего хорошего. -- значит вот ты как платишь за гостеприимство.

Я оторопело раскрыл рот в недоумении.

-- Постой, мать, давай-ка я этому сосунку врежу, -- торопливо предложил мужик.

-- Постой, не надо, еще успеешь. Вот, значит, каким ты монстром оказался. А поначалу произвел такое приятное впечатление. Вот, значит, какой ты змей, подонок, подлец.

Я ошалело молчал.

-- Да давай я ему лучше врежу!

В общем, как впоследствии я понял из коротких, но энергичных объяснений владовых родителей -- после моего ухода в комнате, где ночевали мы с Владом, мать его обнаружила полиэтиленовый пакет с коноплей и небольшую кастрюльку с отваренными маковыми головками. Не то, чтобы я не знал об их происхождении -- пока я спал, Влад предпринимал ночные налеты со своими друзьями на соседские участки -- но мне они точно не принадлежали и принадлежать не могли. Таким образом, Влад, который не был пристрастившимся наркоманом, а скорей изредка баловался травкой -- хотел показать мне, что хоть и не хиппует, но тоже не лыком шит и демонстрировал свою добычу.

Когда мать обнаружила "траву" в его комнате, он, струсив своего отчима, предпочел то ли свалить все на меня, то ли красноречиво промолчать, когда это предположила его мать. Год спустя он извинился за это.

-- Ты прости, старичок, ты же понимаешь, отчим бы меня просто убил.

-- Да ладно, -- сказал я, -- конечно, понимаю. Сам виноват.

В общем, Влад был неплохим парнем, а отчим его, действительно, устрашал.

Пока, сидя в машине, я, растерянный, все это усваивал, отчим вынул из багажника исписанный лист бумаги и протянул его мне.

-- Вот, познакомься. Это заявление в милицию. В сумке у матери все твои пакеты. Влад нам все рассказал. Мы уже побывали в училище и не допустим, чтобы ты учился в нём вместе с нашим сыном. Сейчас мы повезем и сдадим тебя в милицию.

Как я понял из настроения отчима, оправдываться было безсмысленно, да и незачем. Надо было просто убегать.

-- Ну уж нет, -- сказал я, -- спасибо вам, конечно, за гостеприимство, но в милицию я с вами не поеду.

Тогдашние советские машины -- не сегодняшние японские чудеса техники -- не имели механизма блокировки дверей. Я нажал на ручку и оказался на улице.

Отчим тоже был проворным мужиком. За пару секунд он вынырнул из тесной кабины автомобиля и попытался скрутить меня на улице.

-- Милиция! -- басом заорал он.

-- Милицииияяяя! -- заверещала высоким голосом его половина.

Потом я неоднократно пытался представить себе эту картину со стороны: на центральной иркутской улице, среди бела дня, при огромном стечении народа, напротив окон моего родного учебного заведения, где меня знала каждая натурщица -- меня пытались вязать как последнего прохвоста. Впрочем, и поделом, как я сейчас понимаю.

Народ на улице заволновался и стал обращать на нас внимание. В толпе я заметил милицейскую куртку.

Ну уж нет! Сдаваться я тоже не хотел. Пока мужик заносил одну руку, чтобы все-таки мне "врезать", я оттолкнул его, вырвался и, постепенно набирая ход, помчался вдоль людной улицы, расталкивая пешеходов и стараясь затеряться в толпе.

За спиной послышались крики и топот ног. Начиналась погоня.

Я забежал в какой-то безлюдный двор и спрятался в дощатом туалете. У меня бешено стучало сердце и тяжким воем ныла душа.

Удар был слишком неожиданным. Еще утром я был свежеиспеченный студент, полон планов, а теперь мне приходилось, как преступнику, скрываться от милиции среди людного города. И, главное, мне некуда было идти. Денег у меня практически не осталось, в общежитие вернуться я не мог, идти к Владу -- тем более. Перебирая в уме своих знакомых, я обнаружил, что ни к кому из них я не могу теперь обратиться за помощью. Я остался совершенно один в чужом и враждебном окружении и не было рядом ни одной души, на чью поддержку я бы мог рассчитывать.

Я воззвал к Богу, но небеса, казалось, молчали.

И тут я вспомнил о Димке Мирошникове, с кем "случайно" встретился сегодня утром. Он оставался моей последней надеждой -- у кого я мог хотя бы временно спрятаться, получить кров и крышу над головой.

Решено, сказал я себе, нужно ехать в Усолье-Сибирское.

Справившись с волнением, я вышел из туалета и дворами пошел к троллейбусной остановке. Прохожие люди в этот день, мне казалось, были особенно злы -- толкались, старались пихнуть и обругать меня. Нравственно я был совершенно раздавлен.

В голову мне пришел мой сон "про гипнотизера". Теперь я начал понимать, кто стоит за моими бедами. Я чувствовал, что невидимые духовные силы ополченно восстали против меня -- и я ничего не мог с этим поделать. Я буквально всеми клетками своего дрожащего тела ощутил СМЕХ, издевательский, грохочущий СМЕХ этих духовных сил, которые стремились погубить меня, а мое унижение и возможная гибель доставляли им утробную вселенскую радость. Я понял, что никакой пощады от этих сил ждать не приходится. Во сне -- я помнил, я сопротивлялся -- но как именно нужно сопротивляться наяву, я не мог сообразить. Пока что я мог только бежать.

+ + +

На вокзале на последние монеты я купил билет на электричку. Ничего я не желал так страстно в тот момент, как увидеть моего друга. Однако, и здесь меня ждали неприятности.

В Усолье Димки не оказалось. Я позвонил в дверь, мне открыла его мать (добрейшая женщина, я и сейчас храню в сердце благодарную память о ней и о самом Димке, очень много помогавшем самым разным людям) и сказала, что он еще не приехал из Иркутска.

Дожидаться я стал во дворе. Меня всего трясло. Приближался уже вечер, должна была придти последняя электричка, и я не мог усидеть на месте. Мне показалось, будет лучше, если я встречу Мирошникова на вокзале и я отправился пешком ему навстречу.

Ощущение, что надо мной смеются злые силы, не покидало меня. Ко мне приставали какие-то странные прохожие со странными восклицаниями, но самым ужасным было то, что на тротуаре стали попадаться отрубленные КОЗЛИНЫЕ НОГИ.

Вот я спрошу читателя, часто ли Вам попадаются на улице отрубленные козлиные ноги? Наверное, нет. Мне они тоже никогда не попадались -- ни до, ни после описываемого случая. Но в этот день два раза я наткнулся на них -- в разных районах города.

Наверное, я был близок к сумасшествию.

В довершение моих злоключений -- я пришел на вокзал и стал дожидаться электрички. Я встал на той стороне, где самый плотный людской поток с тем, чтобы встретить здесь Димку. Если он пойдет с другой стороны вокзала, я успею встретить его у автобуса, сказал я себе.

Электричка пришла. Димка вышел с другой стороны вокзала, так что я не смог его увидеть -- и, конечно же! -- сел не в автобус, а в такси -- впервые за многие годы он позволил себе такую роскошь и помчался домой.

Но я-то всего этого не знал! Я не встретил друга. Я не понимал, почему он не приехал на последней электричке. Я был совершенно один в чужом городе, без денег, без крыши над головой, не понимая, зачем живу, что впереди, куда ехать, кто мне может помочь. Надвигалась ночь, и в безлюдном городе гулкая тьма пугала и была совершенно ужасна.

Я побрел опять через всё Усолье к Димкиной квартире.

Мать его вторично открыла мне дверь.

-- Ой, -- сказала она, -- а Дима уехал. Только он пришел, как к нему явились друзья, и он с ними сразу куда-то отправился.

-- Простите, -- сказал я, -- а когда он вернется?

-- Вот уж не знаю. Подожди его.

Я уж было собрался идти во двор, чтобы дожидаться там друга, как мать его меня остановила.

-- Постой, ну куда же ты идешь. Ночь на дворе. Останься.

Она провела меня в Димкину комнату и усадила на диван. Предложила поесть, но я отказался.

Бог мой, как я благодарен этой женщине! Я не смог ей ничем воздать за ее доброту, но молю Христа, чтобы в оный день ей воздалось многое за ее милосердие.

Я сидел в одиночестве в димкиной комнате в свете тусклого ночника при открытом окне в холодную сентябрьскую ночь. Ночь, мне казалось, была жива. Под окнами собрались собаки, целая свора. Из открытого окна на меня полилось ожесточенное гавканье, такое звонкое, что, казалось, закладывало уши. Я уже полулежал на диване. Мне смертельно хотелось спать. Но этот лай не давал мне покоя.

И тогда я решил обратиться к "гипнотизеру".

-- Послушай, -- сказал я, -- я понял, что ты силен. Ты этого признания хочешь от меня? Да, я говорю, ты силен. Ты меня достал. Я признаю это... Пожалуйста, убери своих собак от этого окошка...

Как только я произнес это, лай стал понемногу стихать и совершенно смолк.

Я облегченно вздохнул.

Димка в ту ночь так и не пришел, а я уснул и проспал, одетый, полусидя на его диване.

+ + +

Утром меня разбудил Мирошников. Он удивленно воззрился на меня, расположившегося на его диване, а я, едва продрав глаза, поспешил рассказать ему о своих злоключениях.

Дима мне едва поверил.

Рассказ о происшествии с владовыми родителями он принял весьма сочувственно, но мои сбивчивые пояснения, что меня преследуют какие-то злые силы, он всерьез не воспринял и даже посмеялся.

-- Демонизм, говоришь? Хе-хе... Вставай лучше, поешь, мы сейчас с тобой поедем по одному делу, а потом я в твоем распоряжении. Можешь пока пожить у меня. Деньги у тебя есть?

Я признался, что денег у меня нет, и, если он одолжит мне небольшую сумму, я буду ему очень признателен.

-- Ладно, одолжу. Что еще?

-- Еще, -- признался я, -- мне нужно отправить телеграмму матери. Вот уже два месяца, как я не писал ей никаких писем. Она наверняка волнуется. Я хочу ей сообщить, что жив-здоров и скоро вернусь домой.

-- Ладно, -- сказал Мирошников, -- сначала съездим по моим делам, а потом зайдем на почту. Почта здесь рядом, отправишь свою телеграмму.

Я поблагодарил Димку.

Плотно позавтракав, мы отправились с Димой по его делам. Он заехал в какие-то художественные мастерские, на какой-то склад, поговорил о чем-то с рабочими, и мы опять направились к нему домой. Когда мы поднялись по лестнице, и Дима уже доставал ключ от входной двери, я внезапно хлопнул себя рукой по лбу.

-- Телеграмма! Я забыл дать матери телеграмму!

-- Да брось, не к спеху. Завтра успеешь отправить свою телеграмму.

-- Нет, -- заупрямился я, -- это неспроста. Я чувствую, что мне обязательно нужно дать эту телеграмму. Если мы забыли -- значит это неспроста. Это опять демонизм. Телеграмму нужно обязательно отправить сегодня.

Я все время вспоминал про мой давнишний сон. Урок, вынесенный мной из этого сновидения, был такой: нужно сопротивляться. Я до сих пор не понимал, каким именно образом нужно оказывать сопротивление врагу -- поэтому решил сопротивляться наугад, по мелочам. Вот, хотя бы наперекор своей забывчивости отослать матери телеграмму.

-- Да какой демонизм?! -- Димка все не мог взять в толк, о чем я говорю. -- Пойдем домой. Ведь стоим уже у самой двери.

-- Нет, Дима, я тебя очень прошу. Это для меня очень важно.

Немного поворчав для видимости, Димка сдался и мы пошли на ближайшее почтовое отделение.

+ + +

На почте я взял бланк, составил короткий текст и обратился в свободное окошечко. Почтальона на своем рабочем месте отсутствовал.

-- Девушки! -- позвал я. -- Кто-нибудь, отзовитесь! Я хочу воспользоваться услугами вашей почты! У меня телеграмма!

Послышалось недовольное кряхтение, и из подсобки появилось заспанное лицо пожилой почтальонши.

-- Ну чего кричите? Как вы сюда прошли? Неужели не видели объявление? Мы временно не принимаем телеграммы. У нас отключили электричество.

Вот так дела!

Расстроенные, мы вышли на улицу.

-- Ну вот видишь, -- сказал Дима, -- не получается у тебя отправить твое сообщение. Пошли домой.

-- Дима, я прекрасно знаю, что у меня ничего не получается. У меня постоянно ничего не получается, вот уже два года. И как раз поэтому сегодня я должен добиться своего. Есть поблизости еще одна почта?

-- Поблизости нет. До самой ближайшей идти примерно два квартала. Автобуса сейчас не дождешься, -- капризничал Дима.

-- Пойдем пешком, -- настаивал я.

+ + +

На следующем почтовом отделении, как я и ожидал, нам опять не удалось отправить телеграмму.

Едва только мы с Мирошниковым бодрым шагом приблизились к входной двери почтового отделения, как нам наперерез бросились два изрядно пьяных мужика, забежали, опередив нас, во входной тамбур, и, развернувшись, накинулись с кулаками на Диму Мирошникова, который первым попытался войти в помещение.

Диме сразу хорошенько стукнули по глазу, отчего испуганный и ничего не понимающий Мирошников выскочил на улицу и остановился в трех метрах от пьяных мужиков, занявших оборону в дверном проеме. Я остановился с ним рядом.

Мужики стояли в проеме, размахивали руками, осыпали нас матерными ругательствами, не давали войти -- но и не выходили вслед за нами, чтобы продолжить драку.

-- Ничего не понимаю, -- сказал Дима, -- Кто это такие? Почему они на нас набросились?

-- Я сам их в первый раз вижу. -- ответил я, -- Ну, теперь-то ты начинаешь понимать, что такое "демонизм"? Будем брать почту с боем?

-- Ну уж не-ет, -- заявил интеллигентный Дима, -- Себе дороже с алкашами связываться. Пойдем лучше отсюда.

Мы медленно развернулись и побрели к автобусной остановке, изредка оглядываясь.

Мужики, не сходя со своей боевой позиции, продолжали кричать и размахивать руками.

-- Прямо мистика какая-то, -- удивленно протянул Мирошников, потирая ушибленный глаз. -- Что теперь? Остается только главпочтамт. Ты хочешь туда поехать?

-- Конечно! Конечно, хочу! Поехали на главпочтамт!

Поскольку в глаз получил не я, то моя решимость оставалась непоколебленной.

+ + +

На главпочтамте нас ожидала огромная очередь, примерно такая же, как за водкой, в те незабвенные горбачевские времена. Она струилась по всему помещению почтамта и заканчивалась почти на крыльце.

-- Что это с ними? -- удивленно показал на очередь Мирошников. -- Они все, как и ты, решили сегодня телеграммы давать?

Я развел руками.

-- Я давно тебе объясняю: это -- де-мо-низм!

Мирошников недоуменно покачал головой.

-- Будешь стоять?

-- Буду!.....

Я все-таки отстоял эту длиннющую очередь и отправил матери телеграмму. Хотя и скажу, забегая вперед, что мои злоключения на этом не кончились, но я почувствовал, что сделал что-то очень верное.

И действительно!

Полмесяца спустя, вернувшись домой, я выслушал от матери следующий рассказ.

-- Я очень переживала, где ты и как ты. Два месяца от тебя не было ни единой весточки. Я чувствовала, что с тобой творится что-то страшное. И вот как-то днем меня сморил сон. Я прилегла поспать. Я увидела тебя маленьким на своих руках -- младенчиком, каким ты был в год-полтора. И кто-то высокий, темный и страшный подошел ко мне и стал отнимать тебя у меня. Долго я с ним боролась, пока этот страшный темный незнакомец, наконец, не ослабил хватку, не махнул рукой и не стал удаляться. Ты остался на моих руках. В этот момент раздался звонок в дверь. Я проснулась. Оказалось, что пришел почтальон. От тебя пришла телеграмма.

Выслушав этот рассказ, я ничего не сказал матери. Но он мне глубоко запал в память.

+ + +

Мое повествование подходит к концу. Осталась нерассказанной короткая, но самая главная часть моей истории -- о решающем единоборстве с "гипнотизером". С моей стороны, конечно, слишком самонадеянно будет утверждать, будто я сам действительно боролся. Кто я такой, чтобы противостать силам зла? Я просто погибал и всего лишь жадно желал вырваться из-под удушающей власти постоянных неудач и злоключений, будучи сам весьма немощным и жалким рабом грехов и страстей. Но тут в борьбу за мою погибающую душу вступились иные силы -- когда я призвал их на помощь, -- и благодаря этому я спасся. Но как это произошло, и как я догадался их призвать -- об этом вы узнаете из заключительной части моего рассказа.

+ + +

После того, как я отправил телеграмму, мои злоключения не кончились, однако, их "градус" перестал нарастать. Я не буду утомлять читателя пересказом тех своеобразно-удивительных событий и неприятных совпадений, которые продолжали меня преследовать. Я надеюсь, читатель уже составил себе представление о том, какой характер они имели. Сопровождаемый такими же нелепыми и отчасти комическими обстояниями, я вернулся из Иркутска в Хабаровск, а потом из Хабаровска -- домой, в Комсомольск. Мне жутко не везло в самолетах, в автобусах, в поездах, на всем протяжении пути -- но я уже свыкся с этим невезением и нес его, как тяжкую, но неснимаемую ношу, и меня заботило только одно: как я могу освободиться?

В голове моей тогда не было ни грана христианской религиозности. В Бога я веровал -- то есть, признавал Его существование, -- но весь мир мне представлялся как-то стихийно-пантеистически. Где-то наверху далекий Бог, а внизу -- в Его владениях -- происходит некое движение стихий; люди рождаются и умирают, духи вступают с людьми в какую-то связь, странные связи рождают странные события; все переплетено, все взаимодействует; все стремится к какому-то далекому Богу; все значимо и ничто не имеет значения в этом постоянно кружащемся колесе сансары. Таким хаосом я представлял весь мiр, хотя на самом деле им был я сам. В этом мiре не было ничего надежного, на что можно уповать; ничего крепкого, на что можно было бы опереться -- ни морали, ни нравственных устоев, ни красоты -- бездонное вращающееся марево, среди которого возникают и исчезают иллюзии событий, хотений, желаний, надежд. Из этого марева наверх вела только одна ниточка -- 90-й Псалом. Я знал, что когда я дергаю за эту ниточку, что-то вверху приходит в движение и меня Кто-то слышит. Но Кто скрывается в небесах -- я не мог разглядеть. Я называл это -- Бог, но также мог назвать это Абсолютом, Нирваной, Чем-то Иным. Моя религиозность была еще языческой, и я вполне мог спутать Лик Единого Бога с безличным безобразием идолов и божеств.

Но душа понимала, душа тянулась к Создателю, чувствовала, что ее тяготит несносное бремя, которое она желала бы скинуть -- в то время, как ум, ослепленный, незнающий, искал смысл, искал имя, искал ключ, которым мог бы отомкнуть загадку Жизни, загадку Вселенной, загадку всей системы мiроздания.

Год в Комсомольске я провел в тяжелой борьбе с самим собой, своей депрессией и продолжавшимся невезением. За этот год я поменял несколько мест работы -- от преподавателя рисования в школе до театрального бутафора. Ничто мне нравилось, ничто не могло удовлетворить мечущуюся душу. Я стал еще большим завсегдатаем публичных библиотек, нежели был прежде, но доступная в советское время литература не давала ответов на мучившие меня вопросы. По ночам, травясь до одурения табачным дымом, я читал Леонида Андреева, Германа Гессе, Сартра, Камю, Кафку, которых начинали тогда потихоньку издавать, пытался писать стихи, отрывочную, бредовую прозу -- но ничто не приносило ни успокоения, ни удовлетворения, ни ответов. Утром, с красными от безсонницы глазами, я шел на работу, пугая коллег взлохмаченно-психопатическим видом, пока в один из промозглых дней мне до душевной тошноты не надоедало вставать по звонку будильника, чтобы идти заниматься неизвестно с какой целью нелюбимым и безсмысленным делом, и я просто прогуливал службу. Потом в отделе кадров мне с садистическим удовольствием рисовали 33 статью "за прогулы", увольняли, и я с разрисованной вдоль и поперек записями трудовой книжкой предпринимал следующую попытку трудоустройства -- просто сидеть бездельником на шее у матери я все же не хотел. Жизнь всё больше казалась мне безсмысленной и длительной пыткой, придуманной неизвестно кем неизвестно для чего. Повторю еще раз, что сопровождалась моя хандра постоянным демоническим невезением. В такие минуты на периферии сознания являлись мысли о самоубийстве, но всерьез, слава Богу, я их никогда не разсматривал -- ведь несмотря ни на что, я все же верил, что смысл у жизни есть, и мне нужно проявить больше терпения и настойчивости, чтобы к нему прорваться.

Миновал 1987 год, наступил 88-й. Летом 88-го я вновь поехал в Иркутск поступать в университет на отделение журналистики. Иркутск вновь встретил меня своей неповторимой пьянящей аурой.

Едва начав сдавать экзамены, я вновь встретил прежних друзей, вспомнил прежнюю богемную обстановку и готов был опять поддаться очарованию творческого безделья и около-студенческой вольной жизни. Но бесы тоже не дремали. На меня тут напал такой "демонизм", такое бесовское издевательство, что злоключения прошлого года показались детским развлечением по сравнению с тем, что я встретил сейчас. Как говорит пословица, "тут уж было не до жиру, остаться бы живу". После того, как меня избила компания пьяных бурят, студентов рабфака, (безо всякой причины, совершенно "случайно", да так, что у меня надолго отшибло всякую память), -- я начал понимать, что мой "творческий демонизм" зашел уже так далеко, что стал представлять угрозу физическому существованию моего жалкого, бренного тела на этой грешной земле. Однако, отдавать концы по прихоти пьяных бурят, не разобравшись с "проклятыми вопросами существования", не входило в мои ближайшие планы.

Обычно человек не ощущает близкого дыхания смерти. Но тогда мне казалось, будто смерть действительно стоит за левым плечом так близко, что -- оглянись, и увидишь, как курносая скалит зубы прямо тебе в лицо.

Предчувствия меня почти не обманули. Я-то остался жив, но зато погиб другой, мой бывший однокурсник и хороший товарищ, Саня Жуков.

Эта смерть стала последней каплей. Я сам находился в таком растрепанном состоянии, в предчувствии бед и смерти, что гибель моего товарища ввела меня просто в состояние шока. Шок был тем сильней, что я ожидал большой беды себе, а она неожиданно настигла совсем другого человека, -- которого я по-товарищески любил и верил в его большую будущность. Саша Жуков -- это был такой большеголовый, коренастый парень, тихий и задумчивый, который только-только окончил училище искусств, получил диплом художника и готовился вступить в большую жизнь. Работы его обещали многое. Да и просто он был хороший человек.

Его убили хулиганы. Он возвращался поздно ночью через парк, его избили и повесили на дереве какие-то подонки.

Когда я узнал об этом, со мной что-то случилось. Что-то перевернулось внутри. Во мне закипела ненависть.

До этого я все пытался найти какой-то смысл в своих злоключениях, думал что это как-то связано со мной лично. Но тут меня осенило. ВО ЗЛЕ НИКАКОГО СМЫСЛА НЕТ, внезапно понял я. Все эти годы бесовских издевательств, темной круговерти, в которых я искал какую-то внутреннюю логику, предстали передо мной во всей своей злой абсурдности. Во зле никакого смысла нет. "Гипнотизер" безжалостно расправлялся с теми, кто ему доверился. Пытался расправиться со мной, а теперь вот убил Сашку Жукова.

Саню Жукова я не мог ему простить. В моем уме внезапно стала просветляться и обретать резкие очертания страшная картина реальности -- картина вселенского зла, картина мерзейшей мощи, вставшей над мiром; картина живой и безкрайней тьмы, голодной, злобной, скрежещущей зубами, готовой погубить и поглотить всех и вся, не знающей милосердия и пощады. При виде этой картины я содрогнулся. Внутренним взором я видел, как эта тьма идет по мiру, убивая людей, разрушая красоту, уничтожая все живое -- и я видел, как эта тьма реальна; я видел, что эта тьма жива; я понимал, что от этой тьмы невозможно убежать -- нужно или сдаться ей или принимать бой.

Бой... Когда я подумал об этом, я опять вспомнил свой сон. Но кто же может противостоять этой силе, этой тьме, этому духовному злу, которое нельзя осязать, нельзя ощупать руками, нельзя нанести физический ответный удар? Не воздух же нам молотить кулаками?! В душе моей клокотала ненависть к "гипнотизеру". Постой, сказал я себе, но если есть духовные силы зла, значит есть, -- обязательно должны быть! -- и иные духовные силы?! Должна быть непременно какая-то сила, способная противостоять вселенскому злу! Как ее звать? Сила Добра?!

И тут я понял -- да, это то, что нужно! Сила Добра! Есть Сила Добра! Нужно непременно воззвать за помощью к силам Добра! Нужно возненавидеть зло, возненавидеть "гипнотизера" всеми фибрами своей души и отречься от него. Отречься и обратиться к Добру.

Это было июльской ночью 1988 года. В университетском общежитии, посреди спящих товарищей, я опять читал 90-й Псалом. Но теперь я читал его не механически, не с магической верой в силу древних слов, как заклинание, а читал с верой и призывом из глубины души к еще неведомым и незнакомым мне силам -- силам Добра.

-- Господи, -- говорил я, -- я понял. В мире идет большая битва. Битва Добра и зла. Я понял, что Ты не стоишь над схваткой, а Сам участвуешь в ней. Ты Сам борешься с "гипнотизером" за жизни и души людей. Всё в нашей жизни -- это только схватка Добра и зла. Господи, прими меня на свою сторону. Я отрекаюсь от зла, я хочу возненавидеть зло. Господи, укрепи во мне эту ненависть и воссоедини меня с силами Добра.

И когда я так молился, то почувствовал, что услышан.

Да, ответ был найден! Жизнь -- это не безсмысленный морок, мир -- не комок иллюзий, не крутящийся хаос, не вращающееся колесо сансары; все здесь преисполнено смысла -- трагического, серьезного, героического смысла борьбы. Борьбы Добра со злом.

И я впервые взирал на эту борьбу широко открытыми глазами, как внезапно прозревший среди боя слепец.

+ + +

Намного позже я узнал, что перед Крещением человек, готовящийся принять Христианство, троекратно торжественно отрекается от сатаны, "от всех дел его, и всех ангел его, и всего служения его, и всея гордыни его". В чине оглашения -- то есть подготовки к принятию Крещения -- священник настойчиво испытывает приходящего. Даже после троекратного отречения от сатаны, он продолжает вопрошать "Отрекся ли ты сатаны?" -- и человек должен отвечать: "Да, отрекся". -- опять троекратно -- и уже после такого отречения, он поворачивается лицом к востоку (Восток символизирует Христа) и начинает произносить торжественные слова о своем сочетании с Иисусом Христом и вере в Него, как Царя и Бога.

Всего этого я не знал в июле 1988 года. Однако, отречение от сатаны, сказанное мной на общежитской кровати иркутского университета, возымело свою силу. Внезапно, как по мановению волшебной палочки, вмиг кончилось все мое "невезение" и весь мой дутый "демонизм". Все мои беды и скорби слетели с плеч и рассыпались в прах, будто бы их и не бывало. Вся жуткая и мрачная власть сатаны, оказалось, держалась только на тоненькой ниточке моего личного несознанного согласия с ним. Когда я осознал эту связь, отрекся и воззвал к Богу, то все бесовские иллюзии и кошмары рухнули в тот же миг -- и я обрел свободу.

Это было настоящее чудо!

После полосы невезения в моей жизни наступила полоса неслыханных удач. Хотя я и продолжал вести еще рассеянную жизнь, но теперь уже знал и твердо чувствовал -- в моей жизни произошел качественный перелом и кривая колея моей судьбы внезапно выпрямилась и пошла вверх. Теперь в поездах у меня были самые лучшие и интересные попутчики; сквозь злых вахтеров чужих общежитий я проходил, как невидимка, но самое главное -- Господь мне послал ту особенную девушку, которая впоследствии стала моей женой.

Теперь-то я точно знаю, что браки заключаются на небесах. Знаю и то, что не количеством денег и не высокой должностью определяется степень "счастливости" человека. Подлинное счастье -- оно в семье. И если мы делаем неправильный выбор в нашей жизни, то Господь волен послать нам в наказание совсем другого человека; не того, кто был нам уготован в супруги, если бы мы старались жить в соответствии с Его волей.

Слава Богу, Он мне послал ту спутницу, которую я искал.

Но история юношеской любви и женитьбы -- это уже совсем другая история, которую я не буду рассказывать на этих страницах. В ней тоже было, на мой взгляд, немало интересного и поучительного -- однако, я не тот автор, который может писать на романтические темы. Пусть читатель меня простит.

Жизнь моя продолжалась. Первая стычка с "гипнотизером" по милости Божией сохранила меня в целости и сохранности. Вторая еще предстояла через многие годы – после принятия Крещения и священного сана. Но о ней -- в другой раз.

Жизнь моя продолжалась благодаря Саше Жукову. У меня было такое ощущение, что он своей смертью, как жертвой, вырвал меня из рук сатаны. Невинный пострадал за чужие грехи.

Поэтому – вся моя оставшаяся жизнь должна быть посвящена молитве за упокой его души. Прошу я также молиться о нем и всех читателей этих воспоминаний....

2/15 октября 2002 г.

Свящмч. Киприана и мучц. Иустины.